— Вот ведь как, — проговорил он, обернувшись. — Крепко наши судьбы сплелись. Сколь ни разводит их жизнь, а все ж сойдутся.

Подойдя к ней вплотную, он нагнулся и поцеловал седую прядь. Аглая неловко ткнулась ему в бок, обхватила руками, затряслась беззвучно. Степан гладил ее по голове, молчал. Наконец Аглая подняла к нему мокрое от слез лицо.

— Как же ты нашел-то?

— Говорю — судьба. — Он отстранил ее легонько, отошел, привычно вскинул щепоть ко лбу: — Слава всевышнему, богу нашему Иисусу Христу, так предопределено, так записано в книге судеб.

Аглая тоже перекрестилась, шмыгнула носом, утерлась концом платка. Спросила с надеждой:

— Насовсем теперь?

— На все воля господня, — неопределенно ответил Иринархов.

— Помыкался, небось, — жалеючи смотрела на него Аглая. — Все в бегах, в бегах… Не знала, что и думать. Хоть бы весточку подал.

— Ты тогда на сносях была… — решился напомнить он.

Ей приятно было видеть, как напряглось его лицо, какими мятущимися стали глаза, — стало быть, не чужой, не отвык в своем далеке…

— Дочка у меня, — ответила Аглая и снова впилась глазами в его лицо: оно исказилось бесслезным плачем, болью затуманился взор; тогда она поправилась: — У нас. Дочка у нас, Степан. Марина. — Поймав, поняв его вопрос, пояснила скупо: — Отдельно живет. Отрезанный ломоть.

Иринархов повел плечами, взбадриваясь, распрямился, ладонью откинул чуб со лба.

— Замужем, что ли?

— Какой там, одна с дочкой… с внучкой, стало быть, — исподлобья глянув на него, зло проговорила Аглая. — Жил тут хлюст, совратил и бросил, съехал с квартиры, ищи-свищи его.

— Дьявол попутал, — не осуждая, спокойно подвел итог Иринархов.

— Попутал, попутал, не доглядела, — перекрестилась Аглая.

Он посмотрел на нее изучающе, напомнил:

— Не бери на себя многое. Все греховны, все порочны, не нам это изменять. Мы слабы, мы можем только молиться. Веру в спасителя внушила ей?

— Отошла она, грешница, откололась.

Аглая виновато потупилась, а когда, испугавшись наступившей вдруг тишины, подняла голову, то даже рот открыла от удивления: под сведенными бровями по-прежнему молодо горели глаза Иринархова. Чудом каким-то преобразился он — опять стал орел орлом, будто и не было тех лет…

— Спим сном греховным, — сказал он резко. — Какими же найдет нас господь, ежели придет сейчас?

Тяжелыми шагами мерил он комнату, заложив руки за спину, думал о чем-то мучительно. Губы подергивались, насупленные брови сошлись в глубокой складке на переносье. Остановившись круто, буравя ее огненными своими глазами, почти крикнул:

— Знай же — грядет второе пришествие! Скоро уже, скоро придет Христос. И тогда поздно будет!

В страхе подумалось Аглае, что сейчас начнется у него падучая. Но Иринархов крепок был еще.

— Что делать-то? — робко спросила она.

— Укреплять веру во Христа, господа нашего, — жестко ответил он, не отводя глаз, ломая ее волю, подчиняя ее себе. — Я научу — как. Но об этом потом. Скажи: жить я могу тут? Все-таки столько лет… Может, ты…

Обида ожгла ее, но высказать, что накипело на сердце, Аглая не смогла, духу не хватило. Вздохнула только — горько, тяжко, со стоном.

— Да что ты, бог с тобой, как и подумать-то мог… Я ж…

Слезы подступили к горлу, и сердцу больно стало: нет, чужой. И верно — столько лет меж ними, разве что вернешь…

— Где помыться с дороги? — спросил он уже хозяйски. — Да чаем угости. Утро уже, завтракать пора.

Сама она не притронулась к еде, пальцы грела о стакан с чаем. Горюючи о безвозвратном, с тоской и чуть пробившейся радостью смотрела на своего непоседливого, непутевого Степана, каждую морщинку ощупывала взглядом, каждую щербатинку на лице.

— Где ж ты пропадал-то?

Ел он спокойно, неспешно, как-то не так, как прежде, по-благородному, что ли.

— Расскажу, не на час встретились. Ты как? На пенсии уже небось?

— Да и пенсия идет, — кивнула она, не отнимая ладони от поостывшего стакана. — Подрабатываю тут по соседству. В пивном баре.

— Буфетчицей? — удивленно вскинул бровь Иринархов.

— Где уж… Судомойкой. Кружки пивные собираю, бутылки пустые.

— Человек не должен гнушаться черной работы, — покровительственно возвестил Иринархов. — Только в черной работе можно сохранить душу в чистоте. Дочка, Марина, что делает?

— На стройке она. Маляром вроде.

— Ты бы ее к себе взяла, а там ей голову задурят, — забывшись, раздраженно сказал он.

— Так уже…

Он посмотрел на нее вопросительно, вспомнил, помрачнел.

— Ладно, это мы исправим. — Отложив вилку, потянулся слегка. — Я сосну чуток.

Пока он раздевался, Аглая поспешно, дрожащими руками сменила постель, взбила подушки.

Уже в одних трусах и майке, белотелый, не изведавший здешнего нещадного солнца, Иринархов, помешкав, потоптавшись на половике, исподволь оглядел ее, сказал неуверенно:

— Ну, ты тоже небось не доспала…

По-молодому вспыхнула Аглая, кинулась шторы на окнах задвигать.

Секретарь парткома поручил Саламатину провести очередную политинформацию. Федор Иванович поначалу растерялся: событий столько, и все интересно, а на чем остановиться? Газету раскроешь — глаза разбегаются. Он хотел было в парткоме получить задание поконкретней, но секретарь только головой покачал:

— Нет уж, сам, пожалуйста. Мы ж договорились — полная самостоятельность. Так что проявляй инициативу.

Легко сказать… Если б он лектором был или хотя бы, как сын, учителем, — тогда другое дело. А с буровика какой спрос? Техникум окончил, когда сын уже в школу ходил. Всю жизнь в песках, на буровых. Второй год как в управлении инженером по сложным работам. Да и то без диплома. Практика, правда. Иной раз это поважнее диплома.

Ну да не об этом говорить, досадливо отмахнулся Саламатин от ненужных мыслей. И вдруг подумал: а почему бы и нет? Не о себе, но о таких же, кто исколесил Каракумы, Котур-Тепе открывал, Барса-Гельмес, кто разнорабочим начинал, верховым, помбуром, кто сейчас вкалывает… Людей он знает, тут и готовиться особо не надо, конспект только набросать. На том и порешил. Но в